Последний момент очень важен – Василий Шуйский этой «записью» ограничил власть самодержца, чего прежде не было в русской истории. Помимо прочего, в ней царь брал на себя обязательство «без вины опалы своей не класти». Как выражение хозяйской воли государя, опала не нуждалась в оправдании, и при прежних царях принимала порой формы дикого произвола, превращаясь из дисциплинарной меры в уголовное наказание. При Иоанне IV одно лишь сомнение в преданности долгу службы могло привести опального на плаху. Таким образом, Василий Шуйский дал смелый обет (которого впоследствии, впрочем, не исполнил) применять дисциплинарные наказания только за конкретные провинности, которые, кстати, надо было еще доказать посредством суда.
Помимо этого, в «записи» было сказано, что анонимные доносы более приниматься к рассмотрению не будут, что заведомо ложный донос будет наказываться «смотря по вине, взведенной на оболганного» (то-есть, в зависимости от тяжести ложного обвинения), что дела об уголовных преступлениях (караемых смертью и конфискацией имущества) будут рассматриваться судом царя вместе с Боярской думой. Иначе говоря, «запись» была направлена на ограждение личной и имущественной безопасности подданных от произвола сверху.
«…царь Василий отказывался от трех прерогатив, в которых наиболее явственно выражалась эта личная власть царя. То были: 1) "опала без вины", царская немилость без достаточного повода, по личному усмотрению; 2) конфискация имущества у непричастной к преступлению семьи и родни преступника - отказом от этого права упразднялся старинный институт политической ответственности рода за родичей; наконец, 3) чрезвычайный следственно-полицейский суд по доносам с пытками и оговорами, но без очных ставок, свидетельских показаний и других средств нормального процесса. Эти прерогативы составляли существенное содержание власти московского государя, выраженное словами Ивана III: кому хочу, тому и дам княжение, и словами Ивана IV: жаловать своих холопей вольны мы и казнить их вольны же. Клятвенно стряхивая с себя эти прерогативы, Василий Шуйский превращался из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам.»[3]
Причиной столь прогрессивного шага были, видимо, все-таки не высокие личные качества Василия Шуйского, а тот простой факт, что власть Шуйского не обладала даже той сомнительной легитимностью, которой обладала власть Лжедмитрия, и уж ни в коей мере – той, которой обладала власть Бориса Годунова, призванного на царство Земским собором. Шуйский был не более чем креатурой Боярской думы, узкого круга аристократии, и прекрасно понимал, что может быть смещен с престола так же легко, как и назначен на него. По этой причине он был вынужден искать опору в земстве. «Обязавшись пред товарищами накануне восстания против самозванца править по общему совету с ними, подкинутый земле кружком знатных бояр, он являлся царем боярским, партийным, вынужденным смотреть из чужих рук. Он, естественно, искал земской опоры для своей некорректной власти и в земском соборе надеялся найти противовес Боярской думе. Клятвенно обязуясь перед всей землей не карать без собора, он рассчитывал избавиться от боярской опеки, стать земским царем и ограничить свою власть учреждением, к тому непривычным, т. е. освободить ее от всякого действительного ограничения.»[3]
Стремясь убедить народ в нелегитимности предыдущего правления, Шуйский разослал по областям грамоты от своего имени, в которых объявлял о гибели Лжедмитрия, с точным изложением причин, в частности объявлял о бумагах, найденных у самозванца. «Взяты в хоромах его грамоты многие ссыльные воровские с Польшею и Литвою о разорении Московского государства»[5]. Впрочем, о содержании этих «грамот» в посланиях Шуйского ничего не было сказано. Шуйский приводит также свидетельства об обещаниях самозванца, данных Мнишеку и королю Сигизмунду о территориальных уступках Польше, и заключает: «Слыша и видя то, мы всесильному Богу хвалу воздаем, что от такого злодейства избавил». Также, от имени Марфы Нагой была разослана вторая грамота, в которой говорилось: «Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей и нас самих и родственников наших устрашил смертию; я боярам, дворянами всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Димитрий, вор, богоотступник, еретик. А как он своим ведовством и чернокнижеством приехал из Путивля в Москву, то, ведая свое воровство, по нас не посылал долгое время, а прислал к нам своих советников и велел им беречь накрепко, чтобы к нам никто не приходил и с нами об нем никто не разговаривал. А как велел нас к Москве привезти, и он на встрече был у нас один, а бояр и других никаких людей с собой пускать к нам не велел и говорил нам с великим запретом, чтобы мне его не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством, чтобы нам тем на себя и на весь род свой злой смерти не навести, и посадил меня в монастырь, и приставил ко мне также своих советников, и остерегать того велел накрепко, чтоб его воровство было не явно, а я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не смела.»[5]. Примечательно, что имена «советников» не указываются, что может означать следующее: либо этих советников не существовало вовсе, либо после переворота эти советники стали так могущественны, что нельзя было открывать их имен. Известно, что Лжедмитрий посылал за Марфой князя Скопина-Шуйского, который почему-то не только не подвергся никаким репрессиям после свержения Лжедмитрия, но и продолжал успешную карьеру при дворе – например, направлялся во главе посольства к королю Швеции, а впоследствии командовал войсками, воевавшими с Лжедмитрием II. Вероятно, все время правления Лжедмитрия он оставался человеком князя Шуйского, и наверняка принимал самое деятельное участие в заговоре, направленном против него.